Не так давно в своем тексте о харьковских депутатах — юристах в I–IV Государственной думе среди прочих я упоминал Максима Максимовича Ковалевского и князя Александра Дмитриевича Голицына. Несмотря на разницу в возрасте, между ними помимо депутатства есть немало общего. Оба уроженцы нашего края. Оба родились в весьма состоятельных и родовитых дворянских семьях и были, говоря современным языком, представителями золотой молодежи. А еще оба они, пусть и в разное время, в мемуарах вспоминают о своей учебе на юридическом факультете. И именно о студенческих годах Максима Ковалевского и Александра Голицына пойдет речь в сегодняшней статье.
В 1868 году окончив с золотой медалью 3-ю Харьковскую гимназию, Ковалевский становиться студентом Харьковского университета. По его собственным словам, он был настолько пресыщен тем, что выдавали в гимназии за науку, что в первые месяцы только играл в карты и посещал провинциальные балы, рауты и обеды. В плане выбора факультета и дальнейшей профессии у него также не было четкого виденья. Но все решил случай.
«Мне было меньше 17 лет, и я далеко не решил еще, какой факультет мне избрать. Единственные предметы, меня увлекшие больше благодаря домашним урокам, чем гимназическому преподаванию, были история и литература. Записавшись на юридический факультет, я думал одно время перевестись на словесный. От этого решения я отказался, попав на лекции профессора Рославского-Петровского. Этот старик, украшенный не одними сединами, но и звездами, в молодости написал недурной курс статистики. При мне он читал историю Древнего Востока. Во вступительной лекции он объявил нам, что содержанием его курса будет изучение имен фараонов 32 династий, причем он будет пользоваться в одинаковой мере иероглифическими надписями и историком Манефоном. Эта интересная перспектива сразу отрезала у меня всякую охоту».
Да и лекции прекрасного юриста, специалиста по международному и государственному праву, профессора Дмитрия Ивановича Каченовского оказали на молодого студента 2 курса немалое влияние и еще больше укрепили его в желании учиться на юридическом факультете.
«Плавной речью он излагал свои соображения о влиянии международного права на изменение судеб человечества. Свидетель современной войны, в течение которой попраны не одно право, но и всякая нравственность, я, пожалуй, не прочь думать, что оба понятия стоят, скорее, в обратном отношении: не международное право изменяет судьбы человечества, а судьбы последнего влияют на изменение международного права. Но тогда я еще был слишком мало искушен событиями, чтобы не поверить на слово талантливому лектору, не разделить его восторга к предмету, правильное понимание которого будет иметь своим последствием людское счастье. Этот обзор всей истории с птичьего полета заставил работать мою фантазию. Лектор обещал доказать свою основную мысль в ближайших лекциях по истории международных отношений — с древности и до наших дней. Параллельно этому росту складывались и те нормы разума и справедливости, к которым сводится, в конце концов, все международное право…
…Я стал посещать лекции Каченовского, читавшего студентам 4-го курса, пять раз в неделю. Это заставило меня пропускать лекции собственных профессоров и посвящать свободное время, свободное от беспутной светской жизни, чтению исторических книг».
Именно благодаря Дмитрию Каченовскому Максим Ковалевский буквально проглатывает труды Франсуа Лорана, Генри Галамма, Франсуа Гизо, Томаса Бокля. «Все эти книги заставили работать мою научную фантазию, но не в направлении к изучению догмы права», — пишет он в своих воспоминаниях.
Несмотря на то что «Историю римского права» читали студентам юридического факультета только на 2 курсе, запрос на широкое освещение хода развития человеческой культуры побудил юного Максима Максимовича уже на первом году обучения самостоятельно начать осваивать данный предмет.
«Его читал Станиславский — один из самых начитанных юристов, каких мне пришлось слушать в России. Он одновременно занимал и кафедру энциклопедии права. О возвышенности его умственного полета можно судить хотя бы по начальным словам его литографированного курса: «В жизни рода человеческого всегда и везде встречаются глубоко укоренившиеся в людях вера в бытие Верховного Существа, в добро и нравственность, право, справедливость и правду». Курс продолжался установлением различия между моралью и правом, изучением источников права, сжатым образом основ гражданского, уголовного, государственного и международного права».
Параллельно с этим Ковалевский все больше и больше ощущает пустоту провинциальной среды Харькова и той золотой молодежи, среди которой он сам и вращается. Сблизившись с несколькими студентами, разделяющими его взгляды, Максим Ковалевский для выработки самостоятельного миросозерцания читает рефераты, а также участвует в прениях. Одним словом, на 1 курсе юридического факультета он зажил жизнью несколько забегающего вперед студента, более озабоченного общим саморазвитием, нежели изучением своей специальности. А еще к немалому изумлению своих же товарищей по карточной игре и дворянским вечеринкам Ковалевский с большим успехом перешел на 2 курс, в то время как все они на экзамене провалились.
«До сих пор мне памятно их комическое появление в мою квартиру с громкой жалобой, что я их обманул, — запирался, мол, на ночь и зубрил записки. Так как они отстали от меня на год, то я постепенно вышел из их среды и зажил уже полной студенческой жизнью».
Профессор уголовного права в Харьковском университете и автор диссертации «О значении врачей-экспертов в уголовном судопроизводстве» Леонид Евстафьевич Владимиров также оказал влияние на Максима Максимовича. В своих «Воспоминаниях» Ковалевский пишет о своем любимом преподавателе следующее:
«Он был красив, хорошо владел словом, выступал иногда в уголовных процессах, и мы шли за ним в суд столько, чтобы слышать его, сколько и молодого товарища прокурора, прибывшего из Москвы и скоро завоевавшего все симпатии. Это был не кто другой, как известный ныне всей России Анатолий Федорович Кони. Мне удалось слышать его в одном из громких процессов, положивших начало его репутации. Ум, красота и благородство речи, богатство образов, тонкий, столько же психологический, сколько и юридический анализ, умение вовремя сделать удачную цитату — и выше всего этого искреннее искание судебной правды, готовность найти смягчающее обстоятельство, желание не повредить подсудимому погоней за ораторскими эффектами и способность в блестящей импровизации, особенно выступавшей в ответных речах, — все это вместе взятое заставляло смотреть на него, как на некое «чудо» столько же природы, сколько и искусства. Он не произносил громоносных речей по образцу публичных обвинителей Франции, он не насиловал также своего голоса, но сам этот голос был настолько звучен, произношение так отчетливо, что стоя даже в отдаленных рядах, легко было слышать всякое его слово. Я говорю «стоя», так как публики набивалось так много, что негде было пасть яблоку. Новые суды только что вводились в Харькове. Они приковывали к себе всеобщее внимание. Судоустройство и судопроизводство сделались впервые в России популярными предметами. Мы живо интересовались судом присяжных, судебной экспертизой и в меньшей мере теорией прямых и косвенных улик. На все эти вопросы давал нам ответ в своих лекциях и книгах молодой приват-доцент Владимиров, задумавший устроить и примерное разбирательство процессов в самом здании университета. Я выступал на них то в роли обвинителя, то в роли защитника и, наконец, судьи с беспристрастным резюме председателя».
А еще по пятничным вечерам у профессора Владимирова часто собирались для общения профессора и студенты. Именно там и происходит первое знакомство Ковалевского со многими замечательными людьми нашего города, имена которых известны и по сей день. Например, с физиком Андреем Петровичем Шимковым, химиком Николаем Николаевичем Бекетовым, окулистом Леонардом Леопольдовичем Гиршманом. Любим был студентами юридического факультета также и читающий лекции по гражданскому праву Петр Павлович Цитович.
«Его курс был отчасти построен на „теории приобретенных прав“ Лассаля. Он подробно останавливался на вещном праве и „Учении о собственности“. Для тех, к счастью еще немногих, кого на лекциях беспокоила только судьба будущих экзаменов, его курс был не из легкоусваиваемых. В полученном им анонимном письме ряд грубостей заканчивался обещанием помять ему ребра в случае провала. С этим письмом он пришел однажды в аудиторию и прочел его нам по окончании лекции, говоря, что предоставляет нам самим расправиться с этим Ноздревым и не имеет в виду дать делу дальнейшего хода. Этим он сразу завоевал наши симпатии. Нечего прибавлять, что Ноздрев не объявился. Цытович устраивал у нас примерное разбирательство сложных гражданских процессов. Я пробовал принять в них участие и был посрамлен. К судебной казуистике у меня не оказалось ни малейших способностей. Я мог бы сделаться только „совестным судьею“».
Среди обязательных предметов в то время для будущих юристов были судебная медицина, отечественная история и богословие. Лекции по последнему студенты, как пишет Ковалевский, посещали в течение двух лет крайне слабо и к экзамену практически не готовились.
Так как гимназическая подготовка к естественным наукам была в то время крайне слабой, преподавателю судебной медицины Николаю Лаврентьевичу Залесскому пришлось чуть ли не половину своего курса читать студентам юридического факультета лекции по анатомии и физиологии. Историей же своего государства студенты, оказывается, вообще не интересовались.
Под влиянием работ известного французского политика, социолога и экономиста Пьера-Жозефа Прудона Ковалевский вспоминает, как в годы обучения в университете среди студентов прочел публично свою самую первую написанную работу — доклад под названием «Теория анархии Прудона», который наделал в Харькове настолько много шума, что привлек внимание к студенческим собраниями даже жандармского генерала Ковалинского. Однако Максим Максимович честно признается, что во время пребывания его в университете больше все же был увлечен заботой о собственном саморазвитии, нежели политикой.
«Последние два года моего пребывания в университете прошли в усиленной работе. Под влиянием Каченовского я уже на 18 году жизни более или менее остановился на выборе специальности. Я стал серьезно заниматься государственным правом европейских держав. Каченовский склонял меня, правда, в сторону международного права, но оно казалось мне еще настолько висящим в воздухе, так мало обособившимся от общечеловеческой нравственности и вылившимся в общеобязательные нормы, что мне хотелось сосредоточиться на изучении чего-нибудь более положительного. Меня интересовала тогда, как и теперь, тесная зависимость между ростом государственных учреждений и изменениями общественного уклада, в свою очередь вызванными эволюцией экономических порядков. История учреждений и история общественности — таковы были наиболее притягивавшие меня темы. Я прочел довольно много книг, преимущественно на иностранных языках, по истории английского и французского государственного права, а также по вопросам народного представительства».
По прошествии четырех лет учебы, успешно сдав экзамены, Максим Ковалевский окончил юридический факультет Харьковского университета.
В завершении своих воспоминаний о том времени он пишет:
«Если я спрошу себя в настоящую минуту, что дал мне университет за 4 года моего пребывания в нем, то я должен буду по чистой совести сказать, что он не сделал из меня юриста. Любой немецкий студент выходит с большими познаниями в области цивилистики и криминалистики. Но зато он свободен от обременения своей памяти целым рядом данных, без которых может обойтись юрист-практик, как и юрист-теоретик. Для него не обязательны ни статистика, ни богословие, ни даже отечественная история. Зато он знает не только римское, но и каноническое право, которого у нас вовсе не читают. Стать доктором utriusque juris (обоих прав) можно было в Германии только под этим условием. Университету я обязан, если не говорить о специальной подготовке по государственному и международному праву, прежде всего и главным образом, моим общим развитием. Он вызвал во мне известные запросы, породил определенные научные воззрения, дал направление моей не только теоретической, но и практической деятельности, оказал на меня не только образовательное, но и воспитательное влияние. И всего этого он достиг не одними лекциями и практическими занятиями, но и открытием мне возможности тесного товарищеского общения, возможности кружковой жизни с людьми, для которых не менее меня было дорого выработать себе определенное миросозерцание с помощью чтений и живого обмена мыслей. Вот почему сводить роль университетов к одним лекциям и семинарам, относиться к студентам как к посторонней публике, с которой профессор входит в непосредственное общение только на экзамене, препятствовать образованию между слушателями научных кружков и сходок, запрещать им посещение лекций на других факультетах, кроме избранного ими, отказываться от всякого личного обмена мнений с ними, от подачи им советов и литературных указаний — равнозначно сведению университета к роли специальной школы, роли, при которой он не может служить воспитанию и всестороннему развитию подрастающих поколений».
Блистательный князь Александр Дмитриевич Голицын о получении юридического образования пишет в своих воспоминаниях в третьей главе под названием «Университетский период».
Ситуацию с поступлением в университет и выбором специальности по окончании им с серебряной медалью 2-й Харьковской гимназии (одной из лучших, кстати, в нашем городе) в 1892 году он честно описывает следующим образом:
«Не имея никакого особого стремления в этом направлении и будучи материально обеспеченным благодаря состоянию моих родителей, таковой разрешился без особого затруднения естественным образом. Было решено, что я поступлю в Университет на юридический факультет, дающий высшее образование общего характера. Мой друг Саша Куракин избрал тот же путь, и так как его младший брат Иван находился в гимназии, родители его решили оставаться в Харькове. Мои же родители, в особенности по настоянию моей матери, решили иначе. Они избрали нашу столицу для определения моего в Университет. Главный мотив, который руководил моей матерью в принятии такого решения, сводился к двум пунктам. Во-первых, она желала ввести меня в круг моей многочисленной родни, которая проживала в Петербурге, а во-вторых, расширить мой кругозор, введя меня в круговорот столичной жизни, столь отличной от условий проживания в деревне и провинции. Вспоминая теперь то впечатление, которое произвело на меня такое решение моих родителей, я должен признаться, что оно было двоякого свойства. С одной стороны, мне было жалко расставаться с моим неизменным другом детства Сашей Куракиным, который поступил в Харьковский университет, а с другой стороны, перспектива приобщится к невиданной еще жизни нашей роскошной столицы, увидеть весь блеск ее, иметь возможность посещать наши императорские театры, гремевшие на весь мир, вращаться в водовороте высшего круга столицы через посредство моей родни, с которой мне предстояло свести знакомство, — все это возбуждало мое любопытство, льстило моему самолюбию, и наконец, последнее чувство возобладало, и я ясно помню, что с вожделением ждал момента, когда мы тронемся в путь к новым, неизведанным мною еще условиям жизни нашей императорской столицы.
Мои родители решили в первый год не обзаводиться собственной квартирой, а нанять меблированную и посмотреть, как сложатся все обстоятельства.
В августе 1892 года я с матерью тронулся в путь для зачисления меня в Университет».
Далее Голицын достаточно детально и во всех подробностях пишет о своем путешествии из Харькова. Немалое внимание в воспоминаниях уделено и первой прогулке по Санкт-Петербургу. Однако в городе на Неве при подаче документов в университет произошел небольшой казус. Так что поступил Александр Дмитриевич на юридический факультет, говоря современным языком, в прямом смысле по блату. И надо отдать ему должное: сам князь откровенно пишет об этом:
«На следующий день, захватив все свои бумаги, я отправился в канцелярию Университета, дабы зачислиться на юридический факультет. По существующим правилам обладание аттестатом зрелости давало на это право без каких-либо экзаменов. Мне и моей матери и в голову не приходило, что может произойти какая-нибудь заминка. Но таковая произошла, и притом весьма серьезного порядка. Все вакансии были уже заполнены, и мне попросту отказали в зачислении на означенный факультет. Но моя мать тотчас пустила в ход свои связи. В Лифляндской губернии в родовом своем замке «Венден» проживал родной старший брат ее отца граф Эммануил Карлович Сиверс, очень важный и высокопоставленный сановник, Обер-Гофмейстер Высочайшего Двора (в Российской империи человек, занимающий такую должность, распоряжался финансами двора и придворным штатом. — Авт.), который при жизни моего деда часто приезжал к нему со всей семьей гостить в Старые Водолаги и бывал у нас в Должике.
Моя мать ему написала, прося помочь моему горю, ибо оставалось одно из двух: либо потерять год, либо оставить мысль о поступлении в С.-Петербургский Университет и вернуться восвояси в Харьков. Граф Сиверс, будучи другом тогдашнего Министра народного просвещения Делянова и потревожившись лично приездом в Петербург, через него устроил мое зачисление на юридический факультет сверх нормы. Я оказался, к вящей своей радости, принятым в С.-Петербургский императорский университет».
Далее во всех немыслимых подробностях на протяжении многих страниц князь описывает свои первые шаги в столичном обществе, посещение театров и званых вечеров, на которых собирался весь цвет тогдашней аристократии, веселье с цыганами, игры в карты на деньги, а также многие другие детали светской жизни той эпохи. Естественно, что столичность и принадлежность к высшим слоям общества накладывали отпечаток не только на образ жизни студентов юридического факультета, но и на их внешний вид.
«Как при сюртуке, так и при мундире полагалось носить с левой стороны шпагу и быть всегда при белых перчатках. Синий воротник и околышек фуражки очень красиво гармонировали с темно-зеленым сукном; белая шелковая подкладка дополняла шик и красоту этого одеяния. Темная двубортная шинель с синими лацканами офицерского покроя довершала туалет приличного студента. Ввиду обычно суровых зим петербургского климата была допущена особая вольность носить николаевскую серую шинель с бобрами, чем пользовались особо шикарные студенты.
Тех студентов, которые точно придерживались предписанной выше формы, окрещивали свои же товарищи, не принадлежавшие к светскому обществу, презрительным названием „белоподкладочник“».
Затем на протяжении многих страниц главы «Университетский период» князь вновь возвращается к описанию званых вечеров, дуэлей и других развлечений золотой молодежи того времени, в силу чего начинает казаться, что речь в третьей главе его воспоминаний и дальше будет идти только и исключительно об этом. Однако затем Голицын на страницах своих воспоминаний все-таки удивляет читателя.
«До сих пор читавший мои воспоминания мог бы заключить, что все мое время в первый сезон моего пребывания в Петербурге я проводил в знакомстве с моими родственниками, в посещении их, во флирте с моими вновь приобретенными хорошенькими кузинами, в балах, в посещении театров и балета и во всякого рода других веселостях. Но это не совсем так. Да, все вышесказанное относилось к праздничным и воскресным дням, иногда к послеобеденному времени и к вечерам на неделе, но все будние дни недели неукоснительно с самого утра посвящались Университету».
Кстати, князь, оказывается, посещал учебу чрезвычайно аккуратно. По его словам, количество студентов университета в то время было около 4000 человек. Основная масса их обучалась на юридическом факультете. О своих преподавателях и их лекциях Александр Голицын отзывается с большой любовью и теплотой:
«На первом курсе читал историю русского права выдающийся профессор Сергеевич. Ему была отведена самая большая аудитория, расположенная амфитеатром на манер Сорбонны, так как его лекции посещали не только студенты юридического факультета, но часто и других факультетов. Лекции всегда были живы, остроумны, доступны пониманию каждого и заканчивались обыкновенно овациями со стороны слушателей.
На первом курсе посещались также выступления в качестве еще приват-доцента Свешникова, читавшего местное право. Меня как будущего земского деятеля его курс очень интересовал. На последующих семестрах мне довелось слушать таких корифеев уголовного и гражданского права, уголовного судопроизводства, государственного и международного права, как Сергиевский, Коркунов, Таганцев и Мартинес…
…Моему ревностному посещению лекций способствовало еще одно обстоятельство. Я сразу попал в кружок порядочных и серьезных товарищей».
Во время учебы на втором курсе юридического факультета князя Александра Дмитриевича экстренно вызывают из Петербурга домой в родовое имение Должик. Причина такой срочности предельно проста: его отец, простудившись на открытом воздухе, заболел брюшным тифом и находился при смерти. В конце ноября 1893 года, через несколько дней после приезда сына в родовое имение, князь Дмитрий Федорович Голицын скоропостижно скончался. Организация похорон, а также улаживание различных вопросов, связанных с наследством, задерживают Александра Голицына в Харьковской губернии почти на два месяца. О своей учебе в то тяжелое для него время он пишет весьма лаконично.
«В конце января мне наконец удалось выбраться обратно в Петербург и приняться за университетские лекции и подготовку к сдаче экзаменов за четвертый семестр. В этот период моего пребывания в Петербурге я никуда не показывался, находясь в глубоком трауре. Вернувшись весною в Должик по окончании семестровых испытаний, я с головою окунулся в дело управление имением».
Однако обширные земельные и финансовые владения рода князей Голицыных в Харьковской губернии требуют от юного наследника все большего и большего личного присутствия и участия. По этой причине, в начале 1895 года сдав семестровые экзамены, Александр Дмитриевич продолжает свое дальнейшее обучение на юридическом факультете уже в нашем родном городе.
«Харьковский университет мне пришлось посещать очень мало. За полтора года пребывания в нем я посещал лекции лишь в конце каждого семестра, изучая по рукописным лекциям соответствующих профессоров у себя дома в деревне».
В начале января 1896 года Александр Голицын женился на Екатерине Николаевне Хвощинской. По возвращении после медового месяца в Харьков молодой князь, дабы наверстать пропущенное время, принимается за зубрежку предметов и готовится к сдаче экзаменов. Помогает ему в этом и его прекрасная супруга. Причем, судя по воспоминаниям самого князя, роль ее была в этом деле отнюдь не малая.
«Активность помощи моей молодой подруги жизни сказывалась в том, что она переписывала все те лекции, которые за отсутствием учебников должны были лечь в основу экзаменуемого предмета. Так, например, ее рукою было переписано все церковное право. Но кроме того, она следила за тем, чтобы я не отвлекался ничем от своей прямой задачи штудирования всех курсов, входивших как предмет в предстоящие экзамены в Государственной Комиссии перед окончанием Университета…
…Доказательством того, что она с успехом выполнила свою задачу, служит то обстоятельство, что, как я уже имел случай ранее описывать, мы все шестеро, вместе занимавшихся и одновременно сдавших экзамены, закончили их по первому разряду, причем трое из нас, к этому времени женатых, сдали экзамены по всем без исключения предметам на круглые пятерки. Это было приписано тому, что за нашей спиною неизменно стояли наши жены, ревниво следившие все время за тем, чтобы, не отвлекаясь ничем, мы ревниво зубрили свой очередной предмет».
О том, сколько еще студентов юридического факультета сдали успешно в то время экзамены на отлично благодаря своим женам, история, увы, умалчивает.
Но более чем красноречиво об успехах учебы Александра Дмитриевича свидетельствует тот факт, что после сдачи экзаменов самим деканом юридического факультета Голицыну было предложено остаться при университете с целью подготовки к ученой степени.
«Конечно, такое предложение очень польстило, и я колебался, принять ли его, но общее положение наших семейных дел, сильно запутавшихся за время управления нашими имущественными делами соопекуном фон дер Лануницем, окончательно склонило меня к необходимости посвятить себя решению таковых».
После же окончания юридического факультета судьбы наших героев сложились совершенно по-разному. Максим Максимович Ковалевский стал ученым с мировым именем. Читал лекции в Оксфорде, Берлине, Париже, Лондоне, Чикаго и многих других городах. Написал огромное количеств научных трудов и статей. Ко времени начала Первой мировой войны, находясь в Германии, как и многие наши земляки, был арестован и лишь весной 1915-го вернулся на родную землю. Скончался 5 апреля 1916 года.
Блистательный князь Александр Дмитриевич Голицын к юриспруденции после окончания университета так и не вернулся. Стал счастливым отцом трех сыновей. В разное время занимал должности председателя Харьковской уездной земской управы и уездного предводителя дворянства. Затем поддерживал гетмана Скоропадского.
В марте 1920 года князь, как и уже знакомый нам Леонид Таубер, эмигрирует из страны и вначале оседает в Югославии, а затем перебирается во Францию.
Однако, несмотря на все это, именно благодаря мемуарам Ковалевского и Голицына мы с вами можем и в наше время узнать немало интересных подробностей об учебе и преподавании на юридическом факультете во второй половине XIX века.